Имя
Luke McKenzie | Люк МакКензи

Пол
Мужской

Возраст
29 лет

Род деятельности
Боец мафии/крупье в «El Topo»

Панель скиллов
Сила: (100) 20+10(бонус)=30
Ловкость: 10+10(бонус)=20
Интеллект: (100+150+250=500) 110
Обаяние: (50) 10
Здоровье: 100

Навыки
Водит машину, хорошо готовит и отлично разбирается в юриспруденции. Хороший математик и тактик. Умеет играть в шахматы.

Рекорд
[30]

Внешность
Типаж средней обыкновенности, не сер, но и не ярок, в толпе теряется, но одновременно и обращает на себя внимание; созданный из контрастов образ, который почему-то особенно нравится женщинам.
МакКензи уверен, что в его жилах течёт шотландская кровь, но, так как он в жизни не встречал ни единого шотландца, то понятия не имеет, какие они. И поэтому недальновидно считает, что такие же, как он.
Высок, темноволос, кареглаз – внешность представительна и приятна. Конечно, не без изъяна: когда-то сломанный нос чуть сдвинут вправо, на подбородке, ровно под нижней губой – достаточно широкий вертикальный шрам. Тяжёлые кости прибавляют несколько лишних килограммов, да и вообще Люка пушинкой не назвать: сбит крепко и основательно, частенько не соизмеряет силу и случайно гнёт алюминиевые ложки, которых на него не напасёшься. Добрые, на удивление добрые глаза для человека с таким родом деятельности; всегда держит хорошую мину при плохой игре. Даже при очень плохой.
Широкие плечи и сильные руки – да, за таким безопасно, если не думать о том, что сила может быть направлена и против своих. Если вообще не думать и не приглядываться, жить будет проще, но никаких изюминок в Люке не отыскать, хоть глаза сломай. До отвращения – отвращения окружающих – чистоплотен, всегда тщательно следит за своим внешним видом и не может допустить возникновения складок на рубашках или брюках, в которых в основном и появляется, предпочитая классический стиль одежды. Хотя, процесс бритья его раздражает неимоверно, и посему не видит ничего зазорного в том, чтобы объявиться с трёхдневной щетиной. Опять-таки, контрасты, сплошные контрасты.
Из-за плохого зрения частенько носит очки. В левом ухе серьга-колечко.

Характер
Так не бывает. Я не видел, а значит – не бывает. Покажите мне Бога и я поверю, а так, чувак, извини, но нет.
Верит глазам и шестому чувству, которое сам насмешливо называет «собачьим нюхом». А вынюхивать умеет – я знаю, что, где, когда и зачем, но никому не скажу. Мир в голове, а то, что вокруг – его проекция на окружающую среду, фальшивка, если угодно.
Чувства и разум успешно уживаются в Люке вместе, но то и дело каждый из них перетягивает одеяло на себя. Сам же спокойно может отдать это самое одеяло чужому, первому встречному, вместе с последней рубашкой; безосновательная и порой вредоносная, никому не нужная щедрость. А «спокойно» вообще будет самым лучшим определением для всего существа Люка в целом. Меланхоличный, неторопливый, наблюдательный садист с тихим голосом; когда начинает читать нотации или насмешливо улыбаться, так и хочется дать в челюсть или сломать пару ребёр, чтоб неповадно было. У Люка есть какая-то умопомрачительная способность выводить людей из себя одним своим видом, осторожными, словно скованными движениями, подчёркнуто-холодной вежливостью. Пафоса ни на грош, но себя подать может.
Он из тех, кто подумает, сделает выводы, но не озвучит. Дождётся, пока план в голове созреет полностью, пока будут продуманы все детали, и только тогда – может быть – он вас в него посвятит.
Ни о чём не жалеть, ничего не просить. Помнить о чести и ни перед кем не унижаться. И да, конечно же, ничему не удивляться.
Из Люка вышел бы хороший офисный работник или серийный убийца: последовательный, аккуратный, внимательный. Дотошный.
Пойдёт за тем, кто докажет, что за ним стоит идти.
Останется с тем, кто докажет, что с ним стоит остаться.
На всё есть причина, во всём есть скрытый смысл – нужно только уметь его отыскать.
Цель в жизни – отсутствует. Живёт сегодняшним днём
Страхи и мечты – клаустрофобия, боится собак. Мечта – стать переводчиком и увидеть мир

Биография
Америка двадцатого века была прекрасна. Конечно, холодна, жестока, беспринципна и равнодушна к горестям своих жителей, но прекрасна.
Америка века двадцать первого оставила за собой свою красоту и вседозволенность, породила ещё с десяток грехов человеческих и осталась доживать до двадцать второго.
Когда сгорел большой дом под тенистым дубом в штате Айдахо, жизнь не остановилась, нет. Она замерла, пригляделась к происходящему и, со скоростью достойной лучшей лошади Лексингтонского ипподрома, рванула вперёд. В Айдахо, вместе с кучей обугленных досок, покрытых быстро облезшей дрянной белой краской, остались двенадцать лет, первая любовь, друзья-на-всю-жизнь и прочая романтическая чушь, которую в приличном обществе принято оставлять за спиной.
Мама так никогда и не узнала, что дом сжёг я, когда пытался зажечь первую в своей жизни сигарету, тайком всунутую мне одноклассничком. Юная стайка подонков, уж не они ли начали морально развращать меня ещё тогда, семнадцать вёсен назад, когда мы навсегда уезжали в Нью-Йорк?
Впрочем, это я тогда думал, что навсегда. Жизнь вообще казалась размеренной, неизменной и очень, очень долгой.
Боже, как я ошибался.
После горячо полюбившихся мне городских трущоб никто не смог бы заставить меня вернуться в ту глушь, по которой так тосковала моя старуха-мать. Отец оставил нас, когда узнал, что спустя двадцать лет после рождения моего старшего брата-бастарда, она снова забеременела. Я его – отца, в смысле -  не знал, поэтому даже и не жалею, что рос без него.
А братец мой погиб в один день с моей любимой собакой; не удивлюсь, если грузовики, настигшие их в разных концах страны, сбили обоих в один час. Я даже число помню – двадцать пятое апреля четырнадцатого года. Всё-таки хорошо родиться в нулевые, всегда точно знаешь, сколько тебе лет.
Нью-Йорк, это большое червивое яблоко, было, пожалуй, всем, чего я хотел от жизни. Когда я прилежно учился в школе и цитировал потом Фитцджеральда на заплёванных тротуарах CBD, меня почему-то никто не понимал; уличные высмеивали мою аккуратную одежду и отбирали деньги, которые я, как честный мальчик, собирался тратить на что-то полезное, и покупали на них выпивку. Да, я был инфантильным провинциалом и маменьким сынком – но недолго мне оставалось оным быть. Когда ко мне однажды подошёл Диего и сказал – на, чувак, попробуй, это уносит – я уже был научен не брать ничего из рук незнакомцев, но, в то же время, слишком долго пробыл в Нью-Йорке, чтобы этого не брать. И да, уносило. Неслабо так уносило.
Сейчас мне уже не стыдно признавать, что основное своё образование я получал на улице. Школа, курсы, кружки, институт – всё было не то, совсем не то, и значительно проигрывало дворам.
Это было странное время, когда во мне ещё боролись два человека, боролись четыре долгих года, пока я ночевал по флэтам и вокзалам, но делал домашнее задание, просаживал деньги в сомнительных казино, но приносил матери свой скромный заработок курьера или продавца-консультанта в никому не нужном магазинчике колониального дерьма. Ненавижу эти колониальные вещички, ими забивают свои разваливающиеся комоды только старики да старухи, ходячие пережитки прошлого, по которым давным-давно плачет свалка. Я ходил по их квартирам, я видел; «Здравствуйте, сэр, найдётся ли у вас лишняя минутка?», «добрый день, мадам. Скажите, вы верите в Бога?»
Меня случайно зацепили на улице эти милые люди в строгих костюмах, с кипой листовок в руке и со странным отсутствующим взглядом. Сунули в руку одну из брошюрок с ужасным оформлением, и пригласили на встречу. И так убедительно приглашали…
А я что? Я пришёл.
Кажется, то был семнадцатый год, когда я перестал появляться дома.
И да, то был восемнадцатый, когда мать, цепляясь за мою руку и заглядывая в глаза, шептала что-то про «найди своего отца». Это всё так походило на дешёвую мелодраму, что меня тошнило.
Она завещала похоронить её под тем самым деревом в Айдахо, но у меня не было денег на транспортировку гроба на другой конец страны, поэтому ей пришлось удовольствоваться дешёвым кладбищем в неблагополучном райончике, где народ особенно хорошо хавал мою сектантскую муть и даже иногда кидал монетку-другую.
Я не спился, не пошёл по совсем уж кривой дорожке, не впал в депрессию. Я просто продолжал жить, работать, учиться.
Это жизнь, детка, тут так бывает, тут про счастливые судьбы никто не пишет. Но и не была моя судьба несчастной, впрочем. Я получил высшее, сдал на права, сменил десяток-другой «бабочек-однодневок» - жутко накрашенных девиц с завышенными требованиями; в каждую из них я, между прочим, был страстно и искренне влюблён, но ни одна не отвечала мне должной взаимностью, и я забил. Да, чувак, вот так просто забил, как косяк, который мне подсунула добрая Марта на одном из флэтов. Моё юридическое образование никому не было нужно, мою любовь женщины выбрасывали, как они выбрасывают спортивные вырезки из газет – скучно, нудно, ненужно.
Наверное, именно Марта свела меня с Эдмондом. Он спросил: «сынок, у тебя есть семья?». Нет, ответил я. Он похлопал меня по плечу – «теперь есть».
Уж не знаю, чем я ему понравился; наверное, у него были и есть какие-то далеко идущие планы касательно каждого, но у меня появилась постоянная работа и место, куда можно было возвращаться. А зима двадцать пятого года вообще была холодной, так что, я был рад, что имел крышу над головой.
Люк, говорила мне мать, твой отец в Нью-Йорке, слышишь? Он тут, рукой подать. Найди, он поможет.
Наверное, я пересмотрел «Звёздных войн», но я смеялся. Пока мама была на смертном одре, я смеялся и ничуть не считал себя виноватым.
Пока я его честно искал – последняя воля, как-никак – я нашёл всё, что угодно и кого угодно, но не его. Я даже не знаю, жив ли он, ну да оно мне надо? Видимо, не судьба.
Жизнь, она такая. Раз не судьба, значит, не судьба.

Даёте ли вы разрешение на использование вашего персонажа?
Да

Связь с вами